Каждый из присутствующих говорил спокойно. Даже сдержанно, тщательно отмеряя яд в граммах, а сарказм в процентах. Никто не кричал и, тем более, не обвинял. Спор шел вежливо, оскорбления маскировались под мнения, а правда под риторикой, способной пройти любую юридическую экспертизу.

— Ситуация с Лемносом должна быть рассмотрена как инцидент, не отражающий политики компании.
— Мы не можем осуждать всю структуру ЛюмКерамикс из-за частной инициативы одного из ее руководителей.
— Конечно не можем. Ведь этот руководитель совершенно случайно имел доступ ко всем логистическим узлам, ресурсам и охранным протоколам. И никем не контролировался. Как это бывает в абсолютно здоровых системах.
— Мы не можем основывать выводы на эмоциях.
— Кончено, будем строить их на количестве трупов, так гораздо надежнее.

Заседание совета шло в привычном темпе последних недель. Все знали о чем говорят. И все делали вид, что не говорят ни о чем.

— Мы должны понимать, что господин Блэквуд действовал в интересах компании, — произнес один из голосов, холодный и округлый, как стальной шар.
— Конечно, — тут же отозвался другой, — сдав своего руководителя он, безусловно, укрепил корпоративную этику.
— Он помог остановить деятельность Ликующих.
— Вовремя понял, в чью сторону дует ветер.
— Это был риск.
— Это был расчет. Причем очень точный.

Исюань сделала глоток чая и перевела взгляд на Дэмиана. Он выглядел собранным. Лицо спокойное, взгляд безукоризненно вежливый. Он не участвовал в споре, скорее всего потому что не хотел обращать на себя ненужного внимания. Он сделал правильный ход в нужный момент и теперь ему оставалось только удержаться на плаву, пока вокруг делили спасательные круги.

Она смотрела на него всего миг, не дольше одного вдоха. Затем снова занялась подсчетом чаинок, плавающих в ее чае.
Шифу присутствовала фактически отсутствуя. Это был ее визит вежливости, дань уважения мэру, который, по какой-то одному ему ведомой причине, желал, чтобы она тоже принимала участие в обсуждении. И поэтому она смиренно сидела, сдерживая желание встать и просто уйти, как делала всегда, когда ее ученики начинали искать в спорах не истину, а победу.

Рядом кто-то заговорил про "недостаточную осведомленность отдела внутренней безопасности", а кто-то о "временном провале в системе контроля за распределением ресурсов". В зале запахло умной, аккуратно завуалированной глупостью. Ей подумалось, что если бы Ликующие сейчас сидели среди них, то им, вероятно, не оставалось бы ничего кроме как вежливо извиниться и предложить помощь в составлении протокола.

Вздохнув, она поставила чашку на стол. Тихо, чтобы стуком не перебить чье-то важное заявление о соблюдении отчетности.

— Кажется, — голос она повышать не стала, но момент выбрала идеально, в паузу, когда оппоненты сделали передышку перед следующего раундом взаимных обвинений, — господин Блэквуд упоминал что-то об экскурсии на завод ЛюмКерамикс?

Тишина так резко опустилась на зал, что едва не создала вакуум. Исюань почти физически ощутила как все взгляды в зале обратились к ней. Каждый надеялся, что она пошутила.
Она не шутила.

— Думаю, было бы разумно воспользоваться этим предложением, — продолжила она, не обращая внимания на вызванную реакцию. —  Завод ведь уже очищен, насколько я могу судить? Мне кажется, что инспекция помогла бы развеять последние сомнения.

Кто-то кашлянул. Кто-то опустил глаза в бумаги, в которых внезапно срочно понадобилось что-то найти. Один из членов совета потянулся к стакану с водой.

— Я могу сопровождать делегацию, — добавила она, не изменяя своему ровному и будничному тону. — И возьму с собой несколько учеников. Это будет полезный опыт.

ее мир сужается до человека напротив; чужих плавных движений, прикосновений почти на грани приличия, что заставляют щурить глаза, гадая, что же он задумал, — сбивать дыхание, да разгонять собственное сердце, что отбивает ритм пойманной в клетку птички. наклона головы, когда она слышит тихое — у нас было слишком много дел — поджимая губы в тонкую линию, чтобы протянуть обезличенное — хмм, когда на деле хочется бросить лишь, ну каков лжец; оставляя девушку совершенно не убежденной в одной лишь занятости каждого из них, даже если она отдает гудением в собственных костях/чернеющими тенями, что давно уже залегли под чужими глазами — порой мерцелла ловит себя на мысли, что ей хочется провести пальцами по тонкой коже, тихо советуя стараться больше спать. потому что волнение оседает где-то в костях, остается на языке приторной вязкостью, что даже ей, любительнице сладкого, не приходится по вкусу.
складывает по слогам тихое — спасибо (почти беззвучно, словно кому-то в этом зале, действительно есть дело до того, о чем говорит пара танцующих), на заслуженную похвалу и вплетается пальцами в чужую обхватившую ладонь. как-то слишком остро ощущая, что именно этих слов от принимающей семьи было не достаточно; их попросту не было, несмотря на положительный отклик нескольких высокопоставленных семей центра/теплые объятия матери, что замешаны на гордом — ты отлично постаралась. никто ведь и не сомневался. отсутствие признания ее заслуг (даже если техника литья для нее все еще является чем-то за гранью простого понимания) — неприятно саднит как содранная в кровь ладошка, от неуклюжего падения в детстве. мерцелла смотрит айену в глаза и ловит себя на мысли, что ей совершенно точно не хочется быть лишь красивым образом рядом с наследником, где совершенно не обязательно вникать в дела, попросту быть частью дома.
мерцелла чувствует как напрягается рука айена за мгновение — тихо сходит на нет музыка, а самой девушке хочется резко обернуться, пока тихий шепот на ухо не оповещает о незапланированном (неприятно осознавать, что все же тебя не предупредили) — отец собирается объявить о помолвке. в мыслях почему-то до омерзения пусто. блядство.
это кажется до отвратительного чужеродным, мерзким, лицемерным — точно таким же, коим было всю ее сознательную жизнь (с той лишь разницей, что теперь она больше обращает на это внимание), несмотря на ласковое касание к тонким пальцам, что чужим дыханием колет кончики; камнем чернеющим отяжеляет кисть, совершенно не утонченно — матушка бы сказала вульгарно, безвкусно, — на удивление, самой мерцелле даже нравится.
не нравится только приклонивший колено айен атрау, что согласно традициям центра отыгрывает возложенную на его плечи роль, — ему чертовски не идет такая покорность; до саднящего на кончике языка, что не посмеет произнести на глазах у секторальной знати, поднимись. будто бы не она несколько ночей назад грезила, чтобы вернуться в привычный мир центральных домов (мысль посеянная неосторожным предложением отца о назначении главой дома всегда находится на краю сознания), витиеватых разговоров ни о чем, а не терпеть постоянные упреки и одергивания — хочешь чего-то — проси в открытую (будь осторожнее в выражениях, мерцелла). знала то, что раз дому атрау присудили звание инвесторского, им скрепя сердце придется вплетать жеманные традици изнеженного центра в свой суровый быт; что не всего можно добиться желаемого пробивной прямолинейностью, оттого сладко улыбалась, совершенно так же, как чета истри, стоило им ступить в двадцать второй сектор — лицемерно. осознавая одну простую закономерность, этот дом, эти люди, конкретно этот мужчина, что надевал кольцо на ее палец были омерзительно идеальны в грубой манерности. абсурдно. мерцелла истри могла бы  представить на коленях кого угодно (только не его), еще совсем недавно она была уверена, что этим кем-то будет мейо ланмей, чей льдистый взгляд  — морозит кожу, она распознает из тысячи присутствующих, в самой большой толпе, даже не оглядываясь; потому что стоит только оторвать взор от дымчато серых глаз — слухи расползутся как лесной пожар, что охватит окрестности, — уж об этом она помнит (вроде давно переросла это неуемное подростковое желание сделать что-то вопреки статусу). гроссмейстерский дом истри слишком печется о собственной репутации, — в ее прошлом до безобразия много сомнительных моментов, которые все до единого, отвратительно, связаны с прим-доминусом ланмеем.
мейо ланмей — имя отдается затаенной болью предательства, несмотря на спешное, оброненное еще на космодроме, словно, еще мгновение, и его вышвырнут с планеты, где он сам не рад находиться, под благозвучным предлогом — нарушение миграционной политики секторов; такое полное невысказанной обиды — это отец разорвал помолвку. разве я когда-то тебя обманывал? никогда, но сути это  совершенно не меняет. ты должно быть помнишь, в четвертом секторе шла война; когда первое, что мерцелла слышит в новом статусе невесты дома двадцать второго сектора — угроза —  совершенно бесхитростная, отдающая отчаянным желанием обладать, — это разрушит твою репутацию, а возможно и мою — мерцелле хочется скривить губы в отвращении, где последнее лишь только возможно. в нелепом порыве — одно мое слово и гроссмейстера ждет трибунал — попыткой тягаться силами с домом чей основной доход — торговля оружием, быт — кровавая жестокая бойня; подробности торжеств все еще отдают звоном в собственных ушах, насмешливым, за столом, от лайса — я же совсем немного надкусил. неженка.
ей нужно лишь мгновение.
то самое для принятия решения, а, возможно, именно его, по итогу, катастрофически не хватает, чтобы задуматься о причинах, истиных и ложных, в которых она поступает именно так (не размениваясь на мораль, она тут везде темно серая, — встречая льдистый взгляд, что напряженно следит за каждым ее действием, словно ожидает, до последнего, что мерцелла подаст ему знак. отбросит ранее озвученное — не лезь), без того усложняя ситуацию в которой замешаны чувства, не всегда положительные, а в некоторых и вовсе мерцелла не готова себе признаться; когда айен поднимается под рукоплескание секторов, затихшее  громогласное оповещение габбаса атрау, что оставляет после себя кисловатый привкус недоумения, —  могли бы предупредить; собственный взгляд щурится на довольного отца, мерцелла же дергает своего жениха (теперь уже официально, словно такие условности, как объявление во всеуслышанье, могли волновать атрау) за кончики пальцев, скользит пальцами по теплой коже ладони, обхватывая чужое предплечье — обращает на себя внимание. обрывает себе (ему) любую возможность отступить. не сегодня, в этот момент, кажется, уже — никогда.
она целует его поспешно, неосторожно (словно все еще боится передумать — сомневается),  впивается пальцами в чужое предплечье обтянутое темной кожей, тянет на себя, пытаясь удержаться на месте, — предательски слабеют ноги/ до отвратительного прекрасный рост самого айена не дают найти должную точку опоры; пробует на вкус новые ощущения (ранее  совершенно запретные, где в договорном браке не обязательно должны быть чувства более яркие чем взаимоуважение — это отдает под ребрами разочарованием), — чувствует как под кожей разбегаются мирриады мелких зарядов тока, —  каждый блядский раз стоит им сопрокоснуться, на самом деле. мерцелла думает, что сейчас это ощущается острее; носом втягивает густеющий вокруг них воздух, что патокой разливается между — заглушает гул толпы, что перерастает из гиперболизированной лицемерной радости в повторяющиеся шепотки — отвратительный нарастающий звук; что обязательно вызовет плохо скрываемую улыбку на уголках ее губ, не сейчас, чуть позже.
чуть позже — она обещает себе подумать, что натворила показным проявлением чувств (совершенного бесчувствия), где подобное давно считается моветоном, среди центральных секторов; увидеть как лицо матери выражает крайнюю степень растерянности (отец басисто смеется, стоя подле атрау-шаара, сверкая светлыми глазами и выглядя так, словно эти двое, каким-то неведомым из образов провернули сделку тысячелетия; как сестра вскидывает бровь осушает оставшуюся треть бокала (явно не второго по счету, чтобы творившееся вокруг начало казаться ей забавным); как не сводит с нее глаз мейо ланмей, что побелевших костяшек сжимая кулаки в карманах, пряча за маской скучного равнодушия любые проявления чувств (мерцелле нужно лишь пару мгновений, чтобы разворошить и выпотрошить все его внутреннее). но это все будет потом, сейчас бы ей взять себя в руки — заземляясь свободной ладонью на чужом плече — три. два. раз.

Вопрос — как контрольный в голову, проверка — есть ли там ещё хоть что-нибудь живое, способное чувствовать, или же ничего не осталось, кроме жёсткого следования самолично установленным правилам. Играми можно манипулировать: человеческое стадо легко меняет направление, стоит указать ему дорожку, и именно поэтому соревнования неизменно продолжаются, даже если среди 456 человек находится хотя бы сотня, кто не желает продолжать.

Ин-хо не хочет манипулировать собственным братом только затем, чтобы доказать свою правоту.

Он молча следить за тем, как Чжун-хо выходит на пятно света. Чжун-хо не может знать, что снайперы уже складывают свои винтовки в чехлы и покидают позиции по сигналу от своего Лидера, но эта показательная жертвенность неприятно отдаётся в груди. Мол, «смотри, я доверяю тебе жизнь, а ты можешь довериться мне?».

Один раз они уже стреляли друг в друга. Там, на обрыве. Чжун-хо стрелял потому что не знал, что на маской Ведущего находится Ин-хо; Ин-хо же стрелял, потому что ему нужно было создать видимость соблюдения правил для собственных подчинённых. "Те, кто не с нами — против нас". Всё просто. Ин-хо выстрелил, а затем уже попросил капитана Пака отрядить лодку на поиски упавшего тела. Выловить, спасти. Пулевое рядом с ключицей — не смертельно, но достаточно серьёзно, чтобы немедленно доставить в больницу.

Нет смысла врать, потому что Чжун-хо считает по микро-реакциям, так хорошо выученным за многие годы.

Выстрелил бы?

— Всё бы зависело от действий твоего подкрепления. Я бы не стал стрелять в тебя намеренно, но, возможно, мне бы пришлось.

И это такая же правда, как и то, что Ин-хо не достал револьвер даже тогда, когда увидел оружие в руках в зашедшего в комнату Чжун-хо. А мог бы, всего лишь заведи руку под пиджак и вытащи.

— От моей смерти ничего не изменится, — говорит Ин-хо и думает о том, что разговор повторяется. Он уже говорил те же самые слова, но не брату. А Ки-хуну. — Моё место займёт другой. Поэтому ты до сих пор не убил меня.

Будь это полугодом ранее, место занял бы человек, носивший звание Офицера. Северокореец, глушащий нервозность в алкоголе торговец органами, он варился во внутренней кухне Игр достаточно, чтобы добраться до руководящей должности. Однако, он мёртв благодаря Одиннадцатой. Ин-хо не знает наверняка, но предполагает это, учитывая, что Офицер не появился во время эвакуации, его рация продолжала молчать, а ещё он лучше подбирал игроков будучи когда-то вербовщиком, чем нанимал персонал впоследствии.

Ин-хо не думал, что будет настолько больно. Он оттягивал неминуемый разговор на как можно более неопределённый срок, чтобы, может быть, собраться с мыслями, продумать позицию, доводы, аргументы. Ни черта он не продумал. Всё равно больно.

И может сколько угодно болеть, но, как показала практика, примешивание эмоций делает только хуже.

Конверт с гербом Уэйнов, аккуратно доставленный в одну из его временных квартир, вызвал у Джейсона удивление – во-первых, как они его нашли (хотя, если подумать, это же Бэтмен, тут глупо удивляться), а во-вторых... что им вообще было нужно от него как от Уэйна? Ведь официально второй приемный сын Брюса давно сгнил в могиле. Его имя выгравировано на семейном мавзолее, его старый костюм Робина пылится в Трофее (хотя, может, его уже раздербанили новые Робины) – так зачем этот внезапный жест?

Первым порывом было швырнуть конверт в мусорку, даже не вскрывая. Но пальцы сами сжали бумагу чуть крепче, будто не позволяя ей упасть. Черт. Они знали. Знали, что он не сможет удержаться. Он резко надорвал край конверта – небрежно, без церемоний. Внутри лежала толстая карточка с золотым тиснением.

"Дик Грейсон и Барбара Гордон".

Дата, время, адрес... Все так чинно, так правильно. Так по-уэйнски. Он споткнулся на слове «свадьба». Оно было таким до странности нормальным. Признаться, он совершенно не знал, чем они живут. Он мог знать маршрут патруля Бэтмена, мог знать, что у него сменился очередной Робин, что шум Бэтмобиля звучит по-другому, так что он поменял тачку. Он знал о каких-то подковерных играх его компании, но не знал, что его старший брат готовится к свадьбе.

Он даже Барбару толком не знал. Знал, что она Оракул. Знал, что Джокер сделал ей очень больно и что Брюс снова ничего с этим не сделал, а она почему-то его простила. Но это – фактически все. Всех тех, кто приходил после его смерти, он тоже знал плохо, а местами намеренно не позволял себе узнать больше, чем нужно. Эта жизнь осталась для него в песках Эфиопии. Он Рэд Худ и днем, и ночью.

Он провел пальцем по золотым буквам, ощущая их выпуклую фактуру. Такие дорогие, такие безупречные – совсем как жизнь, которую они изображали перед всем миром. Совсем не та грязь и боль, что скрывалась за парадным фасадом.

Какая-то часть его пыталась представить себя в дорогом костюме на этом пышном мероприятии. Он был уверен, что оно будет пышным – по крайней мере, та официальная и публичная его часть. Его представят каким-то дальним родственником, потому что как сын Брюса он все еще мертв. Он будет окружен толпой полузнакомых людей, которых привык видеть в масках. Хах. Даже в его собственном воображении это было нелепо.

Он знал, что они слишком разные. Что на самом деле, он никогда не получит от Брюса того, чего хочет обиженный мальчик внутри него. Ребенок, которого продала родная мать. Ребенок, которого приемный отец не поставил выше своих принципов даже один чертов раз. Он знал, что, оказавшись там, слишком легко будет попасть в сети надежды. Совершенно пустой.

Брюс не меняется. Джейсон… тоже.

Они идут разными дорогами, которые уже никогда не пересекутся.

Он закуривает на балконе. Письмо уносит ночной готэмский ветер.

Он не придет.